Алина, или Частная хроника 1836 года [СИ] - Валерий Валерьевич Бондаренко

понимаю, на что так часто намекала мне Мэри. Странно, но за последний год нервы мои стали точно стальные. Я слишком многое пережила уже, и как знать, — быть может, новое мое открытие даст, наконец, надежду мне на покой? И все же; и все же; и все же…

Итак, расскажу себе (не потомству!), как все было.

Недавно Глаша рассказала мне о потайной двери, что выводит из библиотеки на черную лестницу. Мне не хотелось беспокоить дядюшку, проходя через его кабинет, и вчера, наконец, я ею воспользовалась.

Надобно сказать, лестница темная, ледяная. Я быстро прокралась к заветной двери (вся эта таинственность развлекала меня), чуть приоткрыла створку, прислушалась.

Но не успела я еще ничего толком расслышать, как что-то серое, быстрое, узкое мелькнуло у моих ног. Крыса! Я вскрикнула и скакнула в комнату… Базиль в одной сорочке и дядюшка в халате так и застыли на широкой софе. Белые, страшные…

Не помня себя, я бросилась вон.

Потом, уже дойдя до зала, я стала очень сильно смеяться. Я хотела сдержаться, но смех прямо корчил меня, корчил до колик. Я бросилась на диван и вдруг разрыдалась. На шум прибежала тетушка. Я снова начала хохотать, как безумная. Я каталась по дивану и укусила стакан с водой. Меня снесли в мою комнату.

И вот я решилась: итак, Базиль — мой муж!»

Эта последняя фраза покажется нам очень странной. Однако Алина решилась добиться независимости во что бы то ни стало, а в ее положении это могло быть только замужество. Да, лишь замужество сделает ее хоть как-то свободной! Замужняя дама может одна ездить, куда угодно, над ней нет опеки глупой какой-нибудь тетушки; она свободна! К тому же такой, как Базиль, вряд ли станет ей докучать.

Вряд ли даже захочет…

15 октября состоялось бракосочетание, а через день лакей в ливрее объявил:

— Господин Осоргин с супругой!

И Алина в платье бледно-зеленого шелка, усеянном узором из мелких почти черных роз, впервые с бриллиантами на голове (как положено лишь замужней даме) об руку с Базилем Осоргиным явилась в гостиной баварского посланника Лерхенфельда.

Из письма барона д'Антеса барону де Геккерну:

«Вчера я провел весь вечер наедине с известной тебе дамой, но когда я говорю наедине — это значит, что я был единственным мужчиной у княгини Вяземской, почти час. Можешь вообразить мое состояние… В общем я хорошо продержался до 11 часов, но затем силы оставили меня и охватила такая слабость, что я едва успел выйти из гостиной, а оказавшись на улице, принялся плакать, точно глупец, отчего, правда, мне полегчало, ибо я задыхался; после же, когда я вернулся к себе, оказалось, что у меня страшная лихорадка, ночью я глаз не сомкнул и испытывал безумное нравственное страдание…

Вот мое мнение: я полагаю, что ты должен открыто к ней обратиться и сказать, да так, чтоб не слышала сестра, что тебе совершенно необходимо с нею поговорить… Ты расскажешь о том, что со мной вчера произошло по возвращении, словно бы был свидетелем: будто мой слуга перепугался и пришел будить тебя в два часа ночи… и что ты убежден, что у меня произошла ссора с ее мужем, а к ней обращаешься, чтобы предотвратить беду (мужа там не было). Это только докажет, что я тебе о вечере не говорил, а это крайне необходимо, ведь надо, чтобы она думала, будто я таюсь от тебя и ты расспрашиваешь ее лишь как отец, интересующийся делами сына; тогда было бы недурно, чтобы ты намекнул ей, будто полагаешь, что бывают и более близкие отношения, чем существующие, поскольку ты сумеешь дать ей понять, что, по крайней мере, судя по ее поведению со мной, такие отношения должны быть.

Словом, самое трудное начать, и мне кажется, что такое начало весьма хорошо, ибо, как я сказал, она ни в коем случае не должна заподозрить, что этот разговор подстроен заранее… Еще раз умоляю тебя, мой дорогой, прийти на помощь, я всецело отдаю себя в твои руки, ибо, если эта история будет продолжаться, а я не буду знать, куда она меня заведет, я сойду с ума.

Если бы ты сумел вдобавок припугнуть ее…

Прости за бессвязность этой записки, но поверь, я потерял голову, она горит, точно в огне, и мне дьявольски скверно…

Целую тебя,

Ж. де Геккерн».

Из дневника Алины Осоргиной:

«18 октября. Итак, вчера состоялся первый мой выезд в качестве уже не девицы, но дамы.

Баварский посланник и супруга его — люди посредственные; вечер обещал быть ужасно скучным. Однако же мне представился случай встретить там две милых моему сердцу души и подслушать разговор, который может иметь самые романтические последствия.

Но все по порядку. Не желая привлекать к себе досужее внимание — на меня все еще смотрят многозначительно, — я ушла из салона и добрела, наконец, до дальней гостиной, почти совершенно пустой. У среднего окна спиной ко мне стояла девушка, очень стройная, в белом платье с широким кремовым поясом. Черные блестящие, но совсем негустые волосы ее были стянуты в тугой пучок на затылке. И нестерпимый этот пучок, и опущенная головка, и простое белое платье с рукавами, узкими у плеча, но пышными у запястий, — все в ней было такое поникшее. Она казалась мне лилией, извлеченной из родной ей воды. «И у нее, верно, горе!» — решила я и попыталась неслышно мимо нее пройти. Но девушка оглянулась. Это была моя Мэри!

— Отчего ты грустна? — спросила я, растерявшись.

Мэри провела рукой по лицу, как бы снимая с него длинную паутинку.

— Если хочешь, я буду с тобой откровенна, — тихо сказала она. — Не сочти это глупым жеманством… Ах, я несчастна! — вскричала она вдруг и резко отвернулась к окну.

— Милая, что с тобой? — я обняла ее нежно. — Поверь, тебе лучше выговориться! Так что же стряслось?

— Ты знаешь, ведь я отказала Жоржу! Он две недели уж к нам ни ногой. И вот за эти несчастные две недели я поняла: я люблю его больше, чем думала! Ах, какая же ты счастливая, что увлекалась им так мимолетно!..

Она тихо заплакала, но тотчас продолжила говорить, утирая слезы. Голос ее прерывался:

— Горько! Горько думать, что этот человек уже мог быть моим; что я сама ему отказала; что, наконец, я ему безразлична…